Памяти Милютиных, или Об утрате традиции

Десятого июля исполнилось 200 лет со дня рождения выдающегося реформатора, военного министра России графа Дмитрия Алексеевича Милютина. Подобная годовщина — это всегда повод не только вспомнить заслуги и светлые черты юбиляра, но и освежить в умах свойства времени, в котором он жил, а также уяснить его важность для нас. Герою нынешнего юбилея не повезло: будучи одним из главных деятелей эпохи Великих реформ, он в общественной памяти оказался полузабыт и остается как-то чужд современному «либеральному дискурсу». Такова, впрочем, общая судьба той плеяды государственных деятелей: если сподвижники Петра и Екатерины хорошо известны публике, — их имена, что называется, «на слуху» — то деятели Великих реформ эпохи Александра II похвалиться столь широкой известностью даже близко не могут. Впечатление таково, что они интересны только профессиональным историкам. Если же не брать последних в расчет, то не будет преувеличением сказать, что эти имена практически исчезли из общественной памяти. Кто сейчас помнит, к примеру, А. В. Головнина, С. И. Зарудного, Я. А. Ростовцева, Д. А. Ровинского? А ведь речь-то идет, как-никак, о государственных деятелях, осуществивших самую выдающуюся серию либеральных реформ в нашей истории и далеко продвинувших нашу страну в направлении к правовому государству!

Причем можно сказать, что на фоне остальных Дмитрию Милютину еще повезло: по крайней мере, усилиями профессора МГУ Л. Г. Захаровой в последние лет двадцать продолжали издаваться его дневники и мемуары. А вот младший его брат Николай, личность еще более выдающаяся, совсем мало известен; дошло до того, что этот человек — бесспорно ведущий деятель крупнейшей реформы в нашей истории — в день 150-летнего юбилея этой самой реформы, 5 марта 2011 года, не удостоился даже простого букета цветов на могилу (в чем лично удостоверился автор этих строк). Никакой, хотя бы самой элементарной, биографии Николая Милютина на русском языке не существует. Нет и научно-популярных статей о нем; редко попадаются упоминания о братьях Милютиных и в дискуссиях о традициях либерального реформаторства; гораздо чаще вспоминают Витте или Столыпина, нежели Милютиных, хотя последним удалось едва ли не больше: единственное значительное упоминание о них, которое мне удалось встретить за последние годы, — это короткая запись о Н. А. Милютине в блоге научного руководителя НИУ ВШЭ Е. А. Ясина. А ведь Николай Милютин был, пожалуй, самый выдающийся администратор, которого только имело русское государство со времен Сперанского! Ни на каком другом примере утрата исторической традиции и распадение связи времен не видны столь же отчетливо.

Дмитрий и Николай были неразрывны в глазах современников, почему и невозможно, говоря об одном, обойти другого. Среди бюрократии и при дворе они были признанными вождями «либеральной партии», глубоко вовлеченными в разработку всех главнейших реформ той эпохи. Памятником Николаю является освобождение крестьян в 1861 году, где роль его была несомненно ключевой; Дмитрию — реформа военная, завершенная в 1874 году введением всесословной воинской повинности; но так или иначе они были прикосновенны почти ко всем значительным преобразованиям этого времени. И вместе с тем они были крайне несходны характерами и судьбой: порывистый Николай прожил 53 года, причем последние годы в полупараличе (его разбил удар после бурного совещания по вопросу о конкордате с папским престолом); Дмитрий же — само олицетворение сдержанности и невозмутимости — дожил до 96-ти; Николая император Александр II очень ценил и уважал, но почему-то не вполне ему доверял (причины этого не до конца понятны), не без колебаний назначив его всего лишь «временно исправляющим должность товарища министра внутренних дел» и отправив в отставку сразу после завершения крестьянской реформы; а между тем, Дмитрий, хотя и не отличался политическим взглядами от своего младшего брата, был, напротив, облечен полным доверием царя и удерживал ключевой для самодержавного режима пост военного министра так долго, как никто другой: лишь убийство императора народовольцами положило предел его выдающейся служебной карьере.

Оба Милютина были, таким образом, либералами на службе у государства (сейчас бы сказали — «системными либералами»). Объективно говоря, почти единственной реальной опорой для либеральных реформ была в то время самодержавная власть, что Милютины и люди из их окружения хорошо понимали. Борис Николаевич Чичерин, автор чеканной формулы «в настоящее время в России потребны две вещи: либеральные меры и сильная власть», публицист, наиболее полно обосновавший «необходимость либеральных мер по всем отраслям общественной жизни», в письме К. Д. Кавелину утверждал категорически: «Если у нас делается что-нибудь порядочное, так это единственно благодаря правительству. Оно подняло вопрос об освобождении крестьян, который без него покоился бы еще 50 лет, и никто бы не думал его трогать». Точно так же и для Милютиных, как и для других либеральных реформаторов того времени, самодержавие было не абсолютной ценностью, а скорее уникальным в тех условиях средством для проведения реформ. В середине 1860-х Дмитрий Алексеевич писал, что «реформа у нас может быть проведена только властью», а потому «мысли о конституционных проектах должны быть отложены на многие лета». При существующих условиях «народное представительство» может быть только сословно-дворянским и недемократическим, а значит, антиреформаторским — таков был ход мыслей обоих братьев. Следовательно, приверженность Милютиных исторической власти — самодержавию — вытекала именно из умеренно-либеральных и даже в известном смысле демократических убеждений, что весьма отчетливо сознавали достаточно чуткие их современники, пусть и принадлежавшие к иным направлениям; не случайно именно «благородной памяти Николая Алексеевича Милютина» посвятил свою трехтомную «Историю воссоединения Руси» один из лидеров украинского национального движения Пантелеймон Александрович Кулиш.

Итак, в день 200-летнего юбилея приходится с огорчением констатировать, что обоих Милютиных постигло совершенно незаслуженное забвение. Впрочем, выясняется, что это забвение только частичное, а именно лишь со стороны либеральной общественности. Судьба места их последнего упокоения здесь в высшей степени характерна. Это место находится в Новодевичьем монастыре в Москве; но если могила Николая, пусть и в заброшенном виде, сохранилась, то надгробия Дмитрия и его жены (они жили долго и счастливо и умерли почти в один день) были уничтожены советской властью в 1930-х: все-таки Дмитрий Алексеевич был не просто слуга царю, но еще вдобавок граф и генерал-фельдмаршал. И вот, несколько лет тому назад, в связи со столетием со дня смерти Д. А. Милютина, я предложил восстановить его надгробие, написав с этой целью письмо в администрацию президента РФ; обратился затем за содействием и в некоторые известные организации либерального направления. Президентская администрация и министерство обороны (почему-то «Управление по увековечению памяти погибших при защите Отечества» — хотя Милютин скончался в своей постели) одобрили инициативу, но от поддержки ее уклонились, переложив вопрос на местную московскую власть (как если бы Милютин был деятелем регионального масштаба); а из либеральных «штабов» никакого ответа вообще не последовало. Оставалось только заключить, что современным российским либералам наиболее выдающиеся их предшественники совершенно не интересны.

Однако не так давно они оказались интересны представителям совсем другого направления — национал-патриотического: вопрос о необходимости восстановить надгробие Д. А. Милютина был поднят журналом «Родина» и «Российской газетой» и благодаря этому привлек внимание министра культуры Владимира Мединского, который и пообещал решить этот вопрос. Что ж, Мединский сказал — Мединский сделал: сегодня у входа в Успенскую церковь Новодевичьего монастыря уже лежат две новые плиты. (См. фото ниже) Вот таким образом нынешняя власть сделала, в рамках кремлевской концепции «единства нашей истории», ровно то самое, что, по уму и совести, надлежало бы сделать ее либеральным оппонентам. И тут нельзя не отдать должное сообразительности нынешних властей, хорошо понимающих важность «перехвата» и «экспроприации» символов отечественного либерализма с последующей их перелицовкой и приспособлением для собственных идеологических нужд. А сделать это тем легче, что эти символы до сих пор находятся в пренебрежении у отечественных либералов, апеллирующих гораздо чаще и охотнее к Гамильтону или Джефферсону, Пилю и Гладстону, Хайеку и Мизесу, нежели к Сперанскому, Милютиным или Чичерину. Пойдет ли этот урок на пользу нашим либералам, поможет ли им преодолеть зашоренность и опереться на отечественную традицию либерального реформаторства? Будущее покажет, так что не будем терять надежды; а пока просто воспользуемся поводом, чтобы помянуть добрым словом братьев Милютиных — государственных деятелей, отдавших свои незаурядные таланты превращению нашей страны в правовое государство и добившихся очень многого на этом пути.

P.S. Классик либеральной мысли, правовед и философ Б. Н. Чичерин дал в своих воспоминаниях столь яркую характеристику братьям Милютиным, что я не удержусь от того, чтобы поместить ее здесь как приложение для тех, кто желает получить более живое и непосредственное о них впечатление:

«Через Кавелина я познакомился с двумя его приятелями, людьми, игравшими выдающуюся роль в следующее царствование и оставившими свое имя в истории, с братьями Милютиными. Они были родом москвичи и воспитывались в Московском университетском пансионе. У отца их было хорошее состояние, но после его смерти оказалось столько долгов, что все имущество было продано с молотка, и они остались ни с чем. Родной их дядя по матери, граф Киселев, перевел их на службу в Петербург, где благодаря его протекции они успешно проходили служебную карьеру, один военную, другой гражданскую. Я скоро сошелся с обоими и всегда оставался с ними в приятельских отношениях.

Старший, Дмитрий Алексеевич, был в это время профессором Военной академии и только что издал известный свой труд: «Историю войны 1799 года», книгу замечательную и по основательности исследований, и по таланту изложения, и по господствующему в ней патриотическому духу, чуждому всякой заносчивости и мелкого хвастовства. Он очаровал меня с первого раза. Необыкновенная сдержанность и скромность, соединенные с мягкостью форм, тихая и спокойная речь, всегдашняя дружелюбная обходительность, при отсутствии малейших претензий, все в нем возбуждало сочувствие. Когда же я узнал его поближе, я не мог не почувствовать глубокого уважения к благородству его души и к высокому нравственному строю его характера, который среди величайших почестей и соблазнов власти сохранился всегда чист и независим. Ум у него был твердый и ясный, хотя и не блестящий. По природе он был человек кабинетный. Выработанные добросовестным трудом теоретические убеждения не всегда смягчались живым практическим взглядом на вещи или широким образованием. Знаток своей специальности, работник неутомимый, он не имел ни времени, ни возможности освоиться с другими сторонами государственной жизни или глубоко изучить ее исторические основы. Поэтому либерализм его носил на себе несколько отвлеченный характер, а практические взгляды нередко втеснялись в кабинетные рамки. Но, не обладая, как значительное большинство русских людей, широкой теоретической подготовкой, он питал глубокое уважение к образованию. Всякое проявление мысли возбуждало в нем сочувствие и уважение, и, наоборот, он презирал людей, которых высокое положение прикрывало внутреннюю пустоту и невежество. Эти черты перетолковывались нередко в неблагоприятном для него смысле. Его старались выставить либералом и демократом. Даже фельдмаршал, князь Барятинский, у которого он был на Кавказе начальником штаба, рекомендуя его государю на должность военного министра, считал нужным предупредить, что у него есть два существенных недостатка: одностороннее пристрастие ко всему великороссийскому и ненависть ко всему аристократическому, особенно титулованному, вследствие чего фельдмаршал полагал, что ему со временем надо дать титул. Брат фельдмаршала, князь Виктор Иванович, читал мне это письмо. Я сказал, что, зная тридцать лет Дмитрия Алексеевича и состоя с ним всегда в приятельских отношениях, я никогда не замечал в нем ни малейшего пристрастия к великороссийскому племени, а скорее видел в нем некоторую теоретическую наклонность к космополитизму. Что касается до его мнимой ненависти к аристократии, то причина этого обвинения заключается в том, что у нас слишком часто с знатным именем соединяется совершеннейшая пустота, а Милютин на таких людей смотрит с презрением. Когда же он встречает аристократическое имя, соединенное с истинными достоинствами, то он таких людей умеет ценить, доказательством чего могут служить его отношения к самому фельдмаршалу, прежде, нежели произошла между ними размолвка.

Указывая на недостатки, которые он замечал в Милютине, князь Барятинский рядом с этим в сильных выражениях выставлял его редкие качества: его беспримерное трудолюбие, его знание дела, его высокое бескорыстие, необыкновенную скромность, его постоянство и энергию. Все эти свойства сделали его незаменимым военным министром. И точно, он один в России мог совершить то великое дело, которое тогда предстояло: преобразовать русскую армию из крепостной в свободную, приноровить ее к отношениям и потребностям обновленного общества при радикально изменившихся условиях жизни, не лишая ее, однако, тех высоких качеств, которые отличали ее при прежнем устройстве. И Милютин это сделал, работая неутомимо в течение многих лет, вникая во все подробности, постоянно преследуя одну высокую цель, которой он отдал всю свою душу. Старые служаки роптали и жаловались, что всякая дисциплина исчезла; предсказывали, что при первом столкновении русская армия окажется никуда не годной. Русские люди, не специалисты в военном деле, заботливо ожидали проверки. Первая проба была сделана в Азии. Когда разные отряды, совершив тысячи верст через бесплодные пустыни, сошлись вместе по заранее обдуманному плану и совершили указанные им подвиги, все спрашивали: что ж предсказания? На это военные отвечали, качая головой, что азиатская армия еще старая, что туда не успели проникнуть преобразования, и сохраняется еще прежняя дисциплина. Но турецкая кампания окончательно рассеяла все сомнения. Переход через Балканы и последующие блистательные результаты показали, что русская армия осталась та же, чем была прежде, и нимало не утратила своих крепких качеств. Бесспорно, в управлении оказались недостатки, часть которых проистекала от природных свойств военного министра. Как кабинетный человек, он легко мог делать практические ошибки; он не всегда умел выбирать и людей. Но в итоге успех был полный. Обновленная Россия получила преобразованную армию, и имя Милютина останется в истории как истинного творца этого великого дела.

Немудрено, что государь, который близко видел его работу, который знал его высокое бескорыстие и его преданность отечеству, постоянно его поддерживал, несмотря на ожесточенные нападки и интриги многочисленных врагов, которые не могли простить ему его способностей и его независимости. И среди всех этих павших на него почестей он остался тем же тихим, скромным и обходительным Дмитрием Алексеевичем, каким я знал его в молодости. Почестями он всегда пренебрегал, даже когда они ему были нужны для карьеры, доставлявшей ему средства к жизни. Мне памятно, как в 1855 году, во время моего пребывания в Петербурге, в самый день Пасхи ко мне зашел Кавелин и выразил свою радость по поводу того, что Дмитрия Алексеевича взяли в свиту. Несколько часов спустя я зашел к Николаю Алексеевичу и в разговоре упомянул об этом обстоятельстве. «Не может быть, — отвечал он, — я только что получил записку от брата, и он ничего об этом не говорит. Впрочем, от него это станется». Оказалось, что известие было совершенно верно. Много лет спустя Милютина сделали графом. Он возвращался с государем из Крыма через Москву. Я встретил его на вечере у генерал-губернатора. «Что же, поздравить вас?» — спросил я. «Как вам не стыдно! — отвечал он. — Пускай другие поздравляют, а вы, старый приятель, знаете меня столько лет и считаете нужным поздравлять».

Таким же, как прежде, он остался и в своей частной жизни. Когда я бывал в Петербурге, я обыкновенно ходил к нему обедать по воскресеньям. В этот день он отдыхал от трудов и любил за обедом собирать немногочисленный круг друзей. Стол был всегда самый простой, вина кавказские. После обеда Дмитрий Алексеевич раскалывал сахар на мелкие кусочки, и вся его многочисленная семья, начиная с взрослой уже старшей дочери, подходила к нему по очереди, и каждому он клал в рот обмоченный в кофе «канарчик». Это был патриархальный обычай, установившийся с младенческого возраста детей и свято сохранявшийся в течение многих лет.

С новым царствованием кончилось его государственное поприще. Он понял, что время его прошло, и просил увольнения. Однако даже и при новых порядках он мог бы играть видную роль. Знающие люди утверждали, что его наверное сделали бы председателем Комитета министров. Но он предпочел удалиться совершенно. Петербург со всеми перекрещивающимися в нем интересами, всею низостью, завистью и злобою, которые господствуют в высших сферах, особенно же при совершенно несочувственном ему направлении, был ему противен. Он уехал в Крым и там поселился на собственной даче в Симеизе. Там он и живет вдали от всяких дрязг, ни одной минуты не жалея о прежней деятельности или почестях, наслаждаясь свободой, делая съемки, как в молодости бодрый и спокойный, как мудрец, постигший всю жизненную суету и находящий высшую прелесть в том, чтобы жить от нее в отдалении. Когда же ему случается по делам приехать в Петербург, он бежит оттуда как можно скорее, не желая оставаться даже лишнего дня в этом средоточии всего, что волнует и возмущает душу истинного патриота. Живя в Крыму, я по-прежнему видаюсь с ним, как старый приятель. Иногда мы вместе совершаем прогулки по крымским горам и долинам, любуясь морем, скалами, великолепными видами. Он водит меня по своему небольшому поместью, где жена его с успехом занимается виноделием. Однажды, когда после прогулки в очаровательный майский вечер мы сидели вдвоем на скамейке и глядели на прелестную, расстилающуюся у наших ног долину Лимены, он воскликнул: «И подумать, что есть люди, которые всему этому предпочитают Петербург!» Закат достойной жизни, всецело посвященной исполнению обязанностей и пользе отечества! Россия этого имени не забудет.

Второй брат, Николай Алексеевич, был в то время, как я с ним познакомился, директором Хозяйственного департамента в Министерстве внутренних дел. Это был человек, совершенно из ряду вон выходящий. Ум его был более сильный и живой, нежели у его брата. У него был практический взгляд на вещи, способность быстро схватывать всякое дело, даже мало ему знакомое, и с тем вместе знание людей, уменье с ними обходиться, ладить с высшими, а низших поставить каждого на надлежащем месте. Либерал по убеждениям, он по натуре не был сдержан, как Дмитрий Алексеевич. В дружеском кругу пылкая его натура изливалась непринужденно в живом и блестящем разговоре, приправленном юмором, а иногда и едким сарказмом. Но в обществе он никогда не проронял лишнего слова. При тогдашних условиях это было тем необходимее, что он был чрезвычайно общительного характера. Он не уединялся, как брат, а, напротив, ездил всюду, вращался во всех сферах и везде ловко умел себя поставить. Многим его блестящая личность колола глаза; его обзывали либералом, демократом и чиновником; но, несмотря на свою видимую пылкость, он не давал против себя оружия и умел завоевать себе положение, тонко понимая людей, соединяя откровенность с осторожностью и зная, что кому следует сказать, чтобы направить его к желанной цели. И это он делал, никогда не кривя душой. Характер у него был прямой, возвышенный и благородный. Страстно отдаваясь всякому полезному делу, он презирал все мелочное. Поэтому, несмотря на то, что вся его жизнь протекла в петербургской чиновничьей среде, несмотря на то, что его бранили бюрократом, он никогда не мог сделаться таковым. Широкая его душа не терпела ни рутины, ни формализма. Когда я впервые с ним сошелся, он вращался преимущественно в избранном литературном кругу, а когда пришла пора действовать, он прежде всего почувствовал необходимость не ограничиваться чиновничьими сферами, а призвать к делу свежие общественные силы. Ни в чем, может быть, возвышенность и благородство его природы не выражалось так сильно, как в том горячем сочувствии, с которым он встречал всякое проявление таланта и способностей, какого бы то ни было направления. Он постоянно старался отыскивать и привязать к себе все лучшее, что он встречал в обществе, никогда не опасаясь соперничества, а стремясь привлечь всякую крупную силу к совместной работе. Он не довольствовался орудиями, а хотел сотрудников. Таких он нашел в Самарине и Черкасском, которых он призвал к общественному делу и которые стали ближайшими его друзьями, несмотря на то, что теоретически во многом с ним расходились. Но он был выше обоих, хотя и уступал им по образованию. У него не было умственной односторонности Самарина, а было то, чего недоставало последнему: практический смысл и знание людей. У него не было и одностороннего увлечения практическим делом, как у Черкасского. С своим ясным, твердым и трезвым умом он охватывал всякий вопрос со всех сторон: неуклонно стремясь к предположенной цели, он никогда ею не увлекался, а знал ее границы и ее слабые стороны. Одним словом, это был государственный человек в истинном смысле слова, такой, какой был нужен России на том новом пути, который ей предстояло совершить.

Когда я узнал Николая Алексеевича, он был известен как автор проекта преобразования петербургской думы, который введен был в действие в 1846 году. Это было начало всех последующих реформ городского управления. Прежние обветшавшие, потерявшие всякое значение учреждения, которые подчиняли город неограниченному произволу местных властей, заменялись новыми, правильно организованными и основанными на истинных началах самоуправления, практически приноровленных к тогдашним условиям и потребностям. Но правительство, решившись на такой опыт, само его испугалось. Первым кандидатом на должность петербургского городского головы выбран был Лев Кириллович Нарышкин, которого государь не любил и считал либералом. Утвержден был второй кандидат, безопасный купец Жуков. Дума продолжала существовать, втихомолку водворяя у себя парламентские формы, но стараясь держать себя как можно осторожнее, чтобы не навлечь на себя грозы. После 48-го года о новых преобразованиях нечего было и думать. Надобно было дожидаться более благоприятной поры.

Она настала с новым царствованием, и тогда для Милютина открылось поприще, на котором он мог проявить все свои силы. Освобождение крестьян было решено в принципе; но как и на каких основаниях провести эту меру, никто не знал. В высших петербургских сферах не было ни одного человека, который имел бы об этом малейшее понятие, а те, которые пользовались наибольшим влиянием, внутренне были злейшими врагами этого преобразования и готовы были затормозить его всеми средствами или свести его на ничто. В эту минуту второстепенный чиновник министерства внутренних дел явился представителем истинно государственных начал и дал вопросу то благотворное направление, которое он окончательно получил. Он был вдохновителем и Ростовцева, и Ланского, и графа Киселева, которые в свою очередь действовали на государя. Когда фельдмаршал, князь Барятинский, приехал в Петербург, начиненный всеми преувеличенными дворянскими жалобами, раздававшимися в то время со всех сторон, государь отослал его к Милютину, который убедил его в необходимости преобразования. Милютин настоял на том, чтобы для выработки «Крестьянского положения» созваны были люди из общества, практически знакомые с делом. Если в Редакционной комиссии Черкасский был главным работником, то Милютин остался главным руководителем работ. Зато накипевшие против него ненависть и злоба разразились, как неудержимый поток. И дворянские депутаты, и высшая аристократия, и петербургские сановники — все на него обрушилось. Его выставляли демагогом, достойным виселицы. Всего менее могли ему простить его способности, его прямоту, его бескорыстие и его независимость. Эти качества не могли быть терпимы в среде, насквозь проникнутой низкопоклонством и раболепством, в среде, где «красным» считался всякий, кто в душе не был холопом. Это был опасный соперник для всех чиновных ничтожеств, алчущих власти, и для устранения его были пущены в ход все средства и интриги, и клеветы. Против этого ополчения Милютин выступил во всеоружии, проявляя все свои боевые таланты, которые были крупные, отклоняя всякий удар, противодействуя интригам, сам предпринимая наступательные действия. И за ним была дружная фаланга, на стороне которой были и ум, и образование, и талант, и знание дела, и, наконец, очевидная польза отечества. Сражение было выиграно, но полководец был отдан на жертву врагам. Его вместе с сотрудниками спустили. Он сделан был сенатором и получил заграничный отпуск, а приведение в исполнение выработанного ими Положения вверено было пустейшему фразеру (Чичерин имеет в виду П. А. Валуева. — А. В.), который своим управлением успел только доказать, что даже руководимое ничтожеством дело способно было держаться: так прочно оно было поставлено. Милютин столь мало огорчен был этим оборотом, что вслед за тем я видел его в Париже веселым, бодрым и совершенно довольным тем отдыхом, который был ему предоставлен. Так мало сохранилось у него и злобы от этой борьбы, что спустя несколько лет он отзывался об одном из деятелей того времени: «Он до сих пор смотрит на дворянство, как будто мы все еще ведем с ним борьбу в редакционных комиссиях, и не понимает, что все это давно прошедшее и обстоятельства совершенно изменились».

Недолго, однако, он оставался в отпуску. Над Россией разразился новый удар, и опять потребовались люди. Вспыхнуло польское восстание. Шайки были кое-как подавлены; но надобно было умиротворить страну. Для этого призван был Милютин, который тотчас увидел, что низшие классы составляют единственную опору, которую Россия может иметь в Польше. Он предложил широкую меру наделения крестьян землей, меру, которую иначе нельзя назвать, как революционной, но которую он сам оправдывал только революционным положением страны. Он, впрочем, нисколько не обманывал себя насчет успеха своего предприятия. «Я нимало не воображаю, — говорил он, — что этим Польша привяжется к России. Таких мечтаний я не питаю. Но на двадцать пять лет хватит, а это все, что может предположить себе государственный человек». Снова он с прежними сотрудниками принялся за дело с тою ясностью мысли и с тою неутомимою энергией, которые его характеризовали, и опять пришлось выдерживать упорную и ожесточенную борьбу не с поляками, которые не в силах были противодействовать неотразимому факту, а с русскими сановниками, которые всячески старались идти ему наперекор: в Варшаве — с наместником, графом Бергом, в Петербурге — с Шуваловым и его партией. Государь, поддерживая Милютина и одобряя все его планы, в то же время поддерживал и его врагов, давая лучшим силам России истощаться в бесплодной мелкой борьбе в интригах. В этой борьбе Милютин физически изнемог. В 1866 году его поразил апоплексический удар, к величайшей скорби не только близких ему людей, но и всех истинных друзей отечества. Дело его не пропало, но перешло в посторонние руки. Главный его сотрудник в Польше, князь Черкасский, вышел в отставку. Сначала государь хотел передать управление Польшей графу Шувалову; Дмитрий Алексеевич, в то время военный министр, уговорил его этого не делать, и на место Милютина назначен был совершенно ничтожный Набоков, не имевший ни мысли, ни воли. Самодержавное правительство как будто хотело доказать, что ему нужны не люди, а орудия, а что людей оно призывает в трудные минуты и затем, выжав из них сок, выбрасывает за окно. Милютин не оправился от удара. Побыв два года за границею, он переселился в Москву, где и умер, окруженный любовью и заботами семьи и друзей. Тяжело было видеть этот некогда столь могучий ум, эту живую энергическую натуру, подкошенную неисцелимым недугом. Он ходил с трудом, говорил с запинкой и не всегда внятно; все понимал, но мысли двигались медленно и выражались не ясно. Таким он был в 71-м году на моей свадьбе, а в начале 72-го скончался, оставив по себе память одного из замечательнейших людей, каких произвело это могучее поколение.»

——————–
Автор – доктор права (Университет Эссекса), генеральный директор ООО «Институт прецедента».