Расцвет и гибель юридического сословия Российской империи

В условиях  кризиса LR решил напомнить своим читателям о наиболее ярких людях и знаковых событиях в истории государства и права.

Всякое развитое государство нуждается в людях, умеющих формулировать, хранить и применять юридические нормы. Если же таких профессионалов в готовом виде нет, то государству остается только одно — вырастить их или, как прежде выражались, «образовать», разумеется, посредством специальной подготовки, учебы. Вот и в России «образованное сословие» было создано самой императорской властью, и юристы были важнейшим его элементом. В первой половине XIX столетия немногочисленные российские университеты — их было шесть — уже выпускали юристов, однако их число было явно недостаточным для того, чтобы удовлетворить потребности государства, да и качество образования было еще невысоким. В течение длительного времени даже самые высокие должности, связанные с правом и законодательством (прежде всего, места в Правительствующем сенате и Государственном совете) преимущественно занимали люди, юридического образования не имевшие. Его отсутствие им возмещал накопленный административный опыт.

Переломным моментом явилось правление Николая I (1825-1855) с характерным для этого монарха стремлением упорядочить все стороны жизни, и в том числе систематизировать законодательство. Впрочем, истинным создателем русского юридического сословия был не сам Николай, а Михаил Сперанский, усилиями которого и была совершена гигантская работа по упорядочению российского законодательства в отношениях хронологическом (Полное собрание законов) и систематическом (Свод законов Российской империи). Без подобных собраний действующего права профессиональная юридическая деятельность вряд ли была возможна, и недаром будущие преподаватели юридических факультетов проходили в то время стажировку во Втором отделении собственной Е. И. В. канцелярии, возглавляемом Сперанским. Задачей отделения была именно кодификация законодательства.

Но не меньшую важность для судеб юридической профессии имело другое начинание Сперанского — создание в 1835 году Императорского Училища правоведения. Это было первое чисто юридическое элитное учебное заведение, из классов которого вышло огромное количество выдающихся людей, отличившихся как на юридическом поприще, так и в совершенно других областях (например, композитор Чайковский или чемпион мира по шахматам Алехин). Училище отличалось очень крепким корпоративным духом, и его выпускники помогали друг другу во всех жизненных обстоятельствах (злоязыкий Сергей Витте говорил: «Известно, что все правоведы поддерживают друг друга, это есть своего рода еврейский кагал»).

Вторым основателем училища, наряду со Сперанским, был принц Петр Ольденбургский. Он был единственным членом императорской фамилии, в 1834 году вместо военной должности занявшим пост чисто юридический — члена так называемой «Консультации» при министре юстиции. Чтобы лучше понять исключительность этого поступка, нужно вспомнить, что при Николае I значение военной службы стояло невероятно высоко, она была альфа и омега в жизни высшего дворянства. О примечательных обстоятельствах, при которых принц ее оставил и перешел на службу в ведомство юстиции, государственный секретарь Александр Половцов впоследствии так рассказывал наследнику престола, будущему Николаю II: «Вам, может быть, неизвестна служба этого замечательного по нравственным качествам человека. По приезде из-за границы, где он воспитывался, принц был назначен офицером Преображенского полка. Однажды ему пришлось вести свою роту для публичного наказания шпицрутенами женщины. Вернувшись с подобной экзекуции, принц написал письмо тогдашнему министру внутренних дел гр[афу] Блудову, доказывая ему, что ни у какого народа, самого жестокосердого, каким были, например, римляне, не существовало такого установления, чтобы солдаты били женщин. Государь Николай Павлович, называвший своего племянника бар[он] Пултерникл, с некоторым презрением перевел его в члены консультации при министре юстиции, а затем назначил его сенатором в I департаменте, где принц, убедившись в неудовлетворительности и недобросовестности канцелярии, основал Училище правоведения с крупным пожертвованием собственного своего состояния». В другом месте Половцов добавляет: «Это был в полном смысле слова человек добра, одушевленный искренними, душевными стремлениями на пользу ближнего. Для меня лично память его навсегда священна. Благодаря ему я получил кой-какое образование в основанном им Училище правоведения, а без него я провел бы годы учения в каком-нибудь кадетском корпусе, что было бы для умственного моего развития великим несчастием».

Собственно, выпускники Училища правоведения, наряду с выпускниками юридических факультетов и близкого к ним по программе обучения Александровского лицея (также задуманного Сперанским), и составили ядро юридической профессии в России. До середины 1860-х годов, когда начала претворяться в жизнь судебная реформа, эта социальная группа была накрепко связана с государственной службой.

В России связь между образованным сословием и сословием чиновным была вообще очень прочной. Можно даже сказать, что это было более менее одно и то же, и уж во всяком случае именно чиновное сословие в ту эпоху вбирало в себя самые просвещенные силы страны. Лишь после введения в действие Судебных уставов императора Александра II (1864) появились в юридической среде элементы, с государственной службой не связанные: это были, в первую очередь, присяжные поверенные (адвокаты) и их помощники.

Надо сказать, что современным массовым сознанием (да и научным тоже) совершенно недооценивается значение эпохи Александра II для развития в России буржуазного духа. Между тем пореформенная Российская империя, несмотря на формальное сохранение фасада, унаследованного от прежних времен, очень глубоко отличалась от дореформенной. Если при Николае Павловиче цензор Александр Никитенко мог с полным основанием записать в своем дневнике чеканную формулировку «В России не служить — значит не родиться; перестать служить — значит умереть», то уже при наследнике Николая эта формула перестала быть верной: после Великих реформ для коммерческой деятельности открылось самое широкое поприще и, соответственно, резко увеличилась престижность «свободных профессий». С тех пор и карьеры «правоведов», выпускников училища, начали складываться очень по-разному: поскольку сочетание государственной службы с коммерческой деятельностью признавалось невозможным, некоторые сочли за благо для себя покинуть службу ради коммерции. Егор Барановский, например, уйдя с должности саратовского губернатора (!), стал торговым агентом в Российском обществе пароходства и торговли в итальянской Мессине, а колоритный Николай Сущов (выведенный под фамилией Саломатов в романе Боборыкина «Дельцы» и под нею же у Терпигорева в цикле «Оскудение»), стал ведущим российским юрисконсультом по акционерным делам, легко зарабатывавшим (и затем безрасчетно тратившим) баснословные гонорары за составление уставов акционерных обществ (в этой сфере он обладал непререкаемым авторитетом). И это лишь два примера из многих. Таким образом, со времени Великих реформ юридическое сословие как бы расслоилось: одна часть его находилась на государственной службе (судьи, прокуроры, судебные следователи, преподаватели университетов), а другая нашла себя в недрах гражданского общества (прежде всего, адвокаты, а также юрисконсульты и те юристы, что находились на земской службе, поскольку органы местного самоуправления государственными не считались).

Остановимся несколько подробнее на вопросе об адвокатуре, потому что пресловутая «адвокатская монополия» сейчас многих волнует. До 1864 года присяжная адвокатура в России отсутствовала, хотя ее необходимость и была просвещенным людям вполне очевидна (еще Пушкин указывал на нее в своей «Истории пугачевского бунта»). Функции адвокатов выполняли стряпчие — зачастую бывшие чиновники, понаторевшие в делах. Судебная реформа 1864 года, учредив сословие адвокатов (присяжных поверенных), наделила их функцией самоуправления и предъявила повышенные требования к соблюдению ими этических норм. Советы присяжных поверенных, учрежденные при новых судах, решали, кто достоин быть членом корпорации, и могли отказать лицам, которые не имели необходимых нравственных качеств, даже если они удовлетворяли всем прочим требованиям. Опротестовать такой отказ было невозможно.

Самоуправление и корпоративность адвокатуры укладывались в общий тренд того времени: в том же 1864 году были учреждены органы земского самоуправления, а шесть лет спустя — городского. Считалось, что самоуправление позволит институтам гражданского общества стать автономными от государства и его бюрократии. С точки зрения либералов-реформаторов, в этом и состоял смысл создания адвокатуры как отдельной корпорации. В значительной степени эта цель была достигнута. Однако никакой адвокатской монополии на судебное представительство в Российской империи, по существу, не возникло. Общественное мнение было настроено решительно против монополии. После первоначальных колебаний законодательство двинулось по пути «сертификации» юридической деятельности, а не по пути ее лицензирования, иными словами, адвокатский статус давал престиж и служил удостоверением высокого профессионализма его обладателя, но не был непременным условием для занятия юридической практикой, в том числе для судебного представительства. Отказ от монополии объяснялся быстро растущим «спросом на право» при нехватке подготовленных кандидатов в адвокатуру, снижать же планку требований в целях увеличения адвокатских рядов считалось недопустимым. Не обладая монополией на профессию, присяжные поверенные были в то же время призваны служить образцом для остальных профессионалов.

Поэтому наряду с присяжной адвокатурой, члены которой могли выступать в любых судах, был вскоре создан институт частных поверенных, которые тоже могли выступать в судах, но лишь в тех, при которых получали аккредитацию. Даже в высшем суде, Сенате, они также могли представлять тяжущихся, причем без ограничений (сопровождая и такие дела, которые в первой инстанции велись другими поверенными). От частных поверенных формальное юридическое образование не требовалось, нужен был только определенный практический опыт. Кроме того, пришлось по факту признать существование помощников присяжных поверенных (стажеров) как особого сословия, хотя в законах о них почти ничего не говорилось. При нехватке времени у адвокатов помощники участвовали и в гражданских, и в уголовных делах, причем не имея адвокатского статуса. Да и сами тяжущиеся могли вести дела лично или назначить своими представителями близких родственников. А в мировых судах, где рассматривалось большинство дел, к представительству допускались вообще все правоспособные граждане. Именно таким образом в империи удовлетворялся все более растущий «спрос на право». Адвокатов не хватало: даже перед Первой мировой войной на одного адвоката в России приходилось в 10 раз больше жителей, чем в Англии. При этом наблюдалась крайняя неравномерность: много адвокатов было в столицах, Киеве, Варшаве и Одессе, а вот в Омске или Казани их плотность была уже в 5-6 раз меньше.

В принципе, русскому правительству технически ничего не стоило создать монополию и при этом широко открыть ворота в адвокатуру всем, кто удовлетворяет минимальным требованиям. Однако оно не двинулось по пути примитивной девальвации адвокатского статуса, а предпочло выстроить открытую многоуровневую систему, в которой разные категории профессионалов могли достаточно свободно конкурировать друг с другом. Это тем более показательно, что у тогдашнего правительства в руках был более подходящий материал для создания замкнутой юридической корпорации, нежели имеется сейчас: тогдашние суды были реально самостоятельны и нередко принимали решения, неугодные властям, а служилое сословие за полтора-два века европеизации выработало довольно высокие этические стандарты, так что уровень коррупции в пореформенной России был по историческим меркам невысок. Появление статей, имеющих заголовок «Преступление под названием юридический факультет» было в Российской империи совершенно немыслимо — и вовсе не по цензурным соображениям, поскольку подобные статьи не распространялись и в списках. Дело было в том, что само это явление — коррупция — даже близко не напоминало современных масштабов, а служебная этика стояла довольно высоко, отчего и были возможны быстрые культурные и экономические успехи того времени.

Поскольку в массовом сознании накрепко засел трафарет, будто в России воровали всегда и что ничем больше чиновники якобы не занимались, а потому коррупция есть неустранимая доминанта российской жизни, давайте остановимся на этом деликатном вопросе несколько подробнее. Разумеется, было бы сущей наивностью утверждать, что все члены юридического сообщества в императорской России были чисты как агнцы. В любом большом «стаде» непременно найдутся и «козлища», и уже упоминавшегося Сущова, например, современники настойчиво подозревали в разных неблаговидных делах, находя, правда, у него при этом и множество достоинств. Особенно много подозрений такого рода окружало концессии на железнодорожное строительство (эта прибыльная отрасль развивалась при Александре II чрезвычайно бурно, и туда устремился поток всевозможных дельцов). Безусловно также и то, что любые точные оценки в таком щекотливом и скрытом от любопытных глаз деле, как коррупция, в принципе невозможны. Однако вполне убедительный способ оценить ее относительный уровень существует: он заключается в том, чтобы взять наиболее вопиющие ее проявления в ту эпоху и сравнить с тем, что мы видим сейчас. Тот факт, что современную Российскую Федерацию захлестнули скандалы, связанные с поведением высших юридических чинов государства или их родственников, всем хорошо известен и не требует разъяснений. На столь удручающем фоне даже самоубийство одного из «топ-10 российских юристов» уже никого не удивляет и воспринимается как нечто само собой разумеющееся, представляясь чем-то вроде «издержек профессии». Итак, в целях сравнения обратимся к конкретным казусам того времени и посмотрим, каковы были, так сказать, «коррупционные рекорды», прогремевшие в юридическом сообществе прежней России.

Если говорить о системе юридического образования, то на ум приходит так называемая «крыловская история», относящаяся к середине 1840-х годов. Никита Крылов был профессором римского права и деканом юридического факультета Московского университета. По словам его бывшего студента Бориса Чичерина, Крылов, несмотря на все свои блистательные дарования, уважением не пользовался и даже имел репутацию взяточника. Чичерин вспоминает: «Об этом мои родители… расспрашивали [Тимофея] Грановского (в то время — профессор всеобщей истории Московского университета — прим. ред.)». «Постоянно этого не делается, — отвечал Грановский, — но что он не хватил раза два-три, за это никак нельзя ручаться». Более обстоятельно рассказывает о проделках своего коллеги профессор-историк Сергей Соловьев. Крылов, по его словам, был «ясным доказательством тому, как мало значат, как беcплодны умственныe способности без основы нравственной. Это был человек чистый от всяких убеждений, нравственных и научных… Сделавшись деканом, пользуясь огромным авторитетом, Крылов начал брать взятки, о чем понесся слух по Москве; приятели его, члены одного кружка, были так пристрастны, что не поверили или притворились неповерившими. Так, когда я приехал в Москву из-за границы и свиделся с госпожой Благовой, у которой я прежде учил сына, и по приезде стал доканчивать приготовление его в университет, то она прямо сказала мне, что для беспрепятственного помещения ее сына в студенты надобно дать взятку, именно, декану Крылову; я начал возражать ей с сердцем, что этого быть не может в университете, но она отвечала мне, что дело слишком хорошо известно. Вступивши в университет, я пришел как-то к Грановскому посоветоваться с ним о разных делах. Грановский сказал мне: «Я бы посоветовал вам съездить к Крылову». — «Тимофей Николаевич, — отвечал я, — о нем идут дурные слухи: говорят, что он взяточник». — «Это вздор», — сказал мне Грановский, и я обрадовался этому возражению.»

Однако вскоре последовала ссора Крылова со своею женой (урожденной Корш). По словам Соловьева, она «бежала от мужа к сестре своей, Кавелиной, и объявила родственникам и приятелям о поведении Крылова относительно ее, представила несомненные доказательства его взяточничества. Кавелин, Корш, Грановский, Редкин вооружились и объявили, что если Крылов останется в университете, то они выйдут из службы, ибо со взяточником, позорящим профессорское звание, они служить не хотят». Попечителю Московского учебного округа графу Сергею Строганову лишь с большим трудом удалось замять это крайне неприятное дело; примечательно в этой истории не столько поведение Крылова, сколько реакция его коллег по университетской корпорации, не могших даже поверить в подобное: как видим, взяточничество в университете отнюдь не было заурядным явлением.

Что же касается коррупции в судебном ведомстве, то и там она была явлением необычным. Не только взятки, но даже простая протекция и непотизм были редкостью. Так, про министра юстиции графа Константина Палена писали много плохого, но даже весьма его недолюбливавший Анатолий Кони признавал, что при нем протекция в судебном ведомстве была невозможна. В пореформенную эпоху самым скандальным делом, в котором были замешаны чины судебного ведомства, было, пожалуй, дело Дервизов (1887 год). По тем временам оно казалось настолько возмутительным, что сведения о нем отложились в переписке, дневниках и воспоминаниях множества людей, в частности, Половцова, Чичерина и Кони. Суть дела была такова: известный богач Павел Дервиз, «можно сказать, зачинатель железнодорожного дела в России» (слова Чичерина), и, надо заметить, тоже окончивший Училище правоведения, причем с золотой медалью, оставил после себя жену и двоих сыновей. В скором времени брат покойного, Дмитрий, сенатор и член Государственного совета, рассорился со старшим племянником и в отместку попробовал взять его имущество под опеку. Через тогдашнего министра юстиции Николая Манассеина и Константина Победоносцева дяде удалось убедить императора в том, будто племянник растрачивает огромные суммы, что грозит разорением несовершеннолетнему младшему брату; делались даже намеки на то, что деньги могут пойти на поддержку нигилистов. Александр III, который незадолго до этого едва не стал жертвой покушения со стороны революционеров, приказал, вследствие исключительных обстоятельств дела, рассмотреть его в Комитете министров. Вопрос рассматривался в отсутствие молодого Дервиза, которому не предоставили возможности оправдаться, и в результате на его имущество была наложена опека вплоть до совершеннолетия брата. Однако мать Дервизов, узнав об этом, представила императору убедительные доказательства того, что обвинения дяди-сенатора в адрес ее старшего сына неосновательны; государь, крайне недовольный тем, что Манассеин и Победоносцев так его подвели, устроил им взбучку, а Комитету министров повелел рассмотреть дело вновь. Опека была быстро снята.

Таковы были самые неблаговидные и скандальные дела, связанные с юридической профессией, о которых может поведать мемуаристика той эпохи. Вполне очевидно, что на фоне коррупционных деяний нашего времени эти проделки выглядят более чем скромно и имеют, говоря словами одного литературного героя, «вид невинной детской игры в крысу».

Современному читателю будет интересно узнать, что в Российской империи имущественное положение высшего чиновничества, включая, разумеется, и тех, кто служил по юридической части, было весьма транспарентным. Знаток истории русского служилого сословия, доктор исторических наук Сергей Волков пишет: «По объему публиковавшейся фактической информации императорская Россия несопоставима с советской (в справочниках можно найти информацию о владельце мясной лавки в заштатном городе или телеграфисте на забайкальской станции, но не о советском замминистра), но сам факт её (информации. — прим. авт.) существования остается для наших современников по большей части неизвестным. В свое время крупным успехом «гласности» почиталась публикация в «Известиях» нескольких строк о вновь назначаемых министрах. Когда несколько лет назад вице-премьер очень гордился тем, что «мы впервые за всю многовековую историю России заставили чиновников обнародовать сведения о доходах», некому было рассказать ему, что до 1917 года ежегодно (2-3 раза в год) публиковались «списки гражданским чинам 1-4-го классов» (4-й класс — уровень университетского профессора, директора гимназии и т.п.), где не только подробнейшим образом было расписано получаемое на службе содержание (со всеми столовыми, квартирными, добавочными и т.д.), но имелись и не менее подробные сведения о том, какое за ним лично и какое за женой имеется имущество, причем раздельно указывалось родовое и благоприобретенное (до таких высот современная государственная мысль подниматься не рискует). Справочников ежегодных, а то и ежемесячных издавалось огромное количество, причем одновременно и по чинам, и по ведомствам, и по губерниям, и они охватывали практически всех лиц, состоявших на военной или гражданской службе вплоть до самых низших, в том числе и тех ведомств, бытие которых в СССР было покрыто глубочайшей тайной. Чего стоит, например, издававшийся 2-3 раза в год «Общий состав Отдельного корпуса жандармов». А вообще, чтобы представить себе, чем была старая Россия и было ли там, к примеру, «гражданское общество», достаточно полистать какую-нибудь губернскую «Памятную книжку», обнаружив в каждом уезде десятка полтора действительно самодеятельных обществ, созданных жителями (мещанами, крестьянами) без всякой команды сверху, — от «взаимного кредита» до «покровительства животным». В нормальной европейской стране, каковой и была Россия до 1917 года, иначе и быть, разумеется, не могло.»

Одной из крупнейших заслуг русских чиновников-юристов конца XIX столетия было то, что они сумели навязать верховной власти определенные юридические формы ее осуществления, систему определенных сдержек, благодаря чему «эксцессы самодержавия» сделались в ту эпоху явлением довольно редким и не имевшим судьбоносных последствий. Эта «правомерность» в работе государственного механизма минимизировала практическую разницу между самодержавной по форме правления Российской империей и дуалистическими монархиями вроде Австро-Венгрии и Германии, где наряду с сильной императорской властью существовал и парламент. Все законодательные предположения министров непременно проходили через Государственный совет — законосовещательный орган, ядро которого составляли опытные государственные деятели из числа юристов, а споры между органами власти (в частности, губернаторами) и общественными учреждениями рассматривал Первый департамент Правительствующего сената — орган административной юстиции. Поэтому законодательные импровизации, столь характерные, скажем, для времени Петра I, во второй половине XIX столетия были уже решительно невозможны (хотя формально образ правления ничуть не переменился). Между прежним деспотическим самодержавием и «правомерной самодержавной монархией», созданной во многом усилиями юридического сословия, пролегла глубокая черта.

К сожалению, она была полностью стерта в 1917 году, когда действиями левых радикалов, лишенных каких бы то ни было моральных принципов, страна была ввергнута в пучину самого разнузданного и ничем не ограниченного произвола. Юридическое сословие Российской империи разом оказалось выброшено за борт вместе с ее законодательством и судебной практикой. Немногие из членов этой социальной группы нашли себе место в советских реалиях, даже если сумели выжить и остались в стране. Имеющаяся на этот счет статистика более чем красноречива. Волков пишет: «Масштабы потерь Россией наиболее компетентной части своего культурного слоя наглядно видны на примере судеб воспитанников таких учебных заведений, как Александровский лицей и Училище правоведения. Их выпускники (а это поистине цвет российской государственной элиты) известны поименно за все время существования… Так вот, выясняется, что после окончания Гражданской войны в СССР их осталось крайне мало. Из живших к 1917 году 735 лицеистов, время и обстоятельства смерти которых известны совершенно определенно, 73 (10%) погибли в 1918-1920 годах (в белых армиях или расстреляны в ходе террора), 12 (около 2%) умерли после в СССР и 650 (88%) оказались в эмиграции (по более молодым выпускам, с 1901 года — до 90%). Судьбы ещё примерно 300 человек к концу 1920-х годов оставались неясными (гибель в смуте зафиксировать, понятно, можно было далеко не всегда), но в любом случае в СССР их оставалось не более 100-150 или порядка 15% от всех имевшихся. Характерно, что некоторые из самых молодых выпусков (1912-1918 годов) дают до 100% эмигрировавших и погибших (до 80% и более даже с учетом лиц с неизвестной судьбой). Примерно та же картина и с правоведами. Из 620 лиц, чья судьба точно известна, 63 (10,2%) погибли в белых армиях, 81 (13,1%) — от террора и голода в 1918–1920 годах, 433 (69,8%) эмигрировали и 43 (6,9%) достоверно умерли в СССР после Гражданской войны (при этом больше половины из них — в тюрьмах и лагерях или расстреляны)».

А вот наглядный итог всего этого истребления — разительный контраст между тем, что было накануне катастрофы 1917 года, и тем, что стало после нее: «По качеству своего состава предреволюционный Минюст, безусловно, даже в это время выделялся среди других ведомств: около 97% его чинов имели высшее образование (для сравнения: в конце 1933 года в аппарате государственной юстиции СССР лиц с высшим образованием насчитывалось 13,7%). Но именно его чины после 1917 года влачили наиболее жалкое существование: они (в силу характера советской юстиции) не только не были востребованы, но и третировались как одна из самых «криминальных» групп (к 1929 году в Наркомюсте доля служивших в дореволюционном аппарате, причем не только в бывшем министерстве, составила менее 6% — одна из самых низких по ведомствам)».

Таким образом, идея права была уничтожена вместе с ее носителями. Стоит ли после этого удивляться, что она и сейчас так тяжело приживается на русской почве? Ведь рубцы, нанесенные столетие назад, еще глубоки и никак не сотрутся с лица страны.

——————–
Автор – доктор права (Университет Эссекса), генеральный директор ООО «Институт прецедента».