Был ли царь взяточником?

Часть 2. Эпоха Великих реформ
См. часть 1

Реформы 1860-х годов радикально изменили лицо страны. С падением крепостного права было установлено равенство перед законом и судом независимо от сословной принадлежности; всесословные органы местного самоуправления – земства и городские думы – оживили провинциальную жизнь; пресса была освобождена от предварительной цензуры и начался расцвет публицистики; совершенно новая судебная система быстро завоевывала симпатии общества. Именно в судебной области контраст нового со старым был особенно поразителен: если в старых судах взяточничество было обыденным явлением, то в новых – чем-то исключительным. Спустя годы, оглядываясь назад, органы печати констатировали полный успех в изживании судебной коррупции:

«Обновленная Россия встретила новые суды как нечто святое, высокое и благородное. Глубоко вкоренившееся в жизнь зло сразу, точно по мановению волшебного жезла, ушло в неведомые дебри. […] Наши злейшие враги не осмелятся сказать, чтобы правосудие у нас стояло не на той степени, на которой оно должно стоять в правовом государстве, что оно стоит ниже, чем в других странах. О продажности или взяточничестве не может быть и речи».[1]

Утверждение, что «ныне взяток в судебном ведомстве не берут»,[2] стало со временем как бы само собой разумеющимся.

Но, как обычно в жизни и бывает, не все обстояло гладко. Две отрасли хозяйства в то время сосредоточивали в себе немалые коррупционные риски – железнодорожное дело и снабжение армии. Первое было своего рода «золотой жилой» – новой и очень прибыльной отраслью экономики, а военное ведомство традиционно являлось главным бюджетополучателем, оперировавшим громадными суммами.

Дела железнодорожные

Крымскую войну проиграли во многом потому, что сеть железных дорог была в России совершенно недостаточна. Государство извлекло из поражения необходимые уроки и с конца 1850-х годов начало осуществлять широкомасштабную программу железнодорожного строительства. Вследствие войны казна была истощена, и строить железные дороги в одиночку ей было трудно. Требовалось привлечение частных инвестиций, на чем в особенности настаивал министр финансов М.Х. Рейтерн. Поэтому государство стало практиковать заключение концессионных соглашений. С целью привлечения частных инвестиций концессионная схема обычно включала в себя государственные гарантии выплаты дохода по облигациям компании, притом что облигационный капитал зачастую в 2-3 раза превышал капитал акционерный. Эта цель успешно достигалась, железнодорожная сеть росла как на дрожжах, но для высших чиновников, ответственных за концессионные решения, открылись большие соблазны. Строительство железных дорог стало главным источником быстрого обогащения. К тому же сюда устремились капиталы, освободившиеся после упразднения винных откупов. Б.Н. Чичерин писал: «В Петербурге открылся настоящий рынок. Концессии получали те, которые умели деньгами и интригами привлечь на свою сторону влиятельных лиц. Между тем как недавние преобразования более и более искореняли старую язву взяточничества в провинции, в высших бюрократических сферах оно получило страшное развитие. Для людей, ищущих заработать деньгу, соблазн был громадный».[3]

Вокруг такого прибыльного дела разгорелись нешуточные страсти. Как недавно показал А.В. Пыжиков, в пореформенное время сложились две основные торгово-промышленные группы: петербургская и московская. Петербургская группа была близка ко двору, во многом состояла из представителей аристократии, была космополитична и желала привлечения иностранных инвестиций. Московская группа, напротив, имела несколько оппозиционный оттенок, вообще свойственный старой столице, состояла из представителей русского купечества, особенно старообрядческого, исповедовала славянофильство и выступала за протекционизм. Оплотом этой группы был Московский купеческий банк. «Москвичи» считали, что строить и эксплуатировать железные дороги должен отечественный, а не зарубежный капитал. Им без труда удалось завоевать симпатии наследника престола, цесаревича Александра Александровича, известного своим русофильством.[4]

Ожесточенным столкновением этих двух групп ознаменовалась приватизация Николаевской железной дороги между Москвой и Петербургом в 1868 году. Москвичей представляло товарищество Кокорева, Мамонтова и Рукавишникова, а петербуржцев – Главное управление Общества Российских железных дорог. Министр финансов Рейтерн и великий князь Константин Николаевич, председатель Государственного Совета, поддерживали петербуржцев, а наследник престола выступил на стороне москвичей. В своем дневнике он не церемонился, называя Рейтерна «болваном» и «скотиной», и выражал уверенность в том, что все Министерство финансов подкуплено, чтобы настоять на продаже дороги Главному обществу.[5] Другая сторона точно так же подозревала нечистую игру со стороны противника. Ироничный П.А.Валуев, министр внутренних дел, отмечал в дневнике, что «предложения московских купцов поддерживаются по преимуществу влиянием цесаревича» и что «со стороны московских предлагателей употреблено несколько откупщичьих приемов для успеха своего дела».[6]

Рейтерн с цифрами в руках доказывал преимущество предложений Главного общества, поскольку у того было намного лучшее, нежели у конкурентов, соотношение между акционерным и облигационным капиталом, а соблюдение нормальной пропорции между ними он считал крайне важным для поддержания кредита гарантированных правительством бумаг и будущности всего железнодорожного дела в России.[7] В итоге император согласился с Рейтерном и утвердил передачу железной дороги Главному обществу.

Что касается подозрений относительно нечистоплотности Рейтерна как ключевой фигуры при раздаче концессий, то надо иметь в виду, что никаких особенных богатств у него самого или его наследников не было замечено. Показательно, что цесаревич, став императором Александром III, полностью изменил свое отношение к Рейтерну, назначив его председателем Комитета министров и осыпав всякими милостями, включая титул графа. Очевидно, он понял, что подозрения не были основательны.

А пока что наследник кипел и негодовал. Когда чуть позже решался вопрос о передаче Харьково-Кременчугской железной дороги в концессию барону Унгерн-Штернбергу (представителю питерской группы), он вновь заподозрил коррупцию и написал отцу письмо, в котором просил заново рассмотреть уже решенное дело в Комитете министров. В ответ он получил отповедь, которая так характерна, что я позволю себе привести ее полностью:

«За откровенность, с которою ты излагаешь мне мнение твое насчет концессии Харьков-Кременчугской железной дороги, я верно на тебя не сетую, но все, что ты мне об этом пишешь, было мне уже известно еще прежде моего отъезда и не изменило моих убеждений, о чем Князь Павел Павлович Гагарин лично слышал от меня. При этом я должен тебя предварить, что мнение князя Гагарина вообще в финансовых вопросах, – не есть компетентное. Он постоянно находится под влиянием давно известного мне за самого недобросовестного человека некоего Перозио, который во всех подобных вопросах действует из личных своих интересов. Наклепы, которые до тебя доходят насчет каких-то сделок в Министерстве Финансов, суть сущий вздор и клевета и изобретаются теми, которые наподобие Кокорева и подобных ему бывших откупщиков, не достигают осуществления их проектов, в которых под личиною мнимого патриотизма они стараются запутать правительство, как им это не удалось при продаже Николаевской железной дороги. Что они стараются доводить до тебя свои жалобы и неудовольствие, в надежде сделать из тебя ходатая передо мною, меня не удивляет, ибо они знают твое теплое сердце и желание стоять за правое и полезное дело. Но при твоей неопытности в делах и малом знании людей и тех скрытых пружин, которые большею частью заставляют действовать на этом свете, тебе должно быть вдвойне осторожным, не относительно меня, перед которым обязанность твоя говорить вещи как ты их понимаешь, даже когда ты и ошибаешься, – но относительно тебя окружающих […]. Поэтому новое рассмотрение в Комитете Министров уже мною решенного дела… я ни под каким видом допустить не могу. – Аминь».[8]

Тем не менее (а может быть, именно поэтому) подозрения в коррупции не обошли и самого императора. Отчасти причиной тому стала его многолетняя пассия княжна Е.М. Долгорукова, которая была весьма падкой на деньги, легко их тратила и всегда в них нуждалась.[9] В своих мемуарах барон А.И. Дельвиг пишет о том, что в марте 1871 года, когда он временно замещал министра путей сообщения, Александр II приказал ему отдать концессию на Ландварово-Роменскую дорогу Ефимовичу и Викерсгейму, а на Севастопольскую дорогу – Губонину.[10] Дельвиг, уверявший, что прежде он не знал ничего определенного о взятках при получении концессий на железные дороги, был крайне расстроен: «До настоящего года я полагал, что в России есть, по крайней мере, одна личность, которая, по своему положению, не может быть взяточником, и грустно разочаровался».

Между тем у разочарованного сановника не было никаких оснований для этого вывода, кроме простых подозрений: взяточником является тот, кто хочет получить деньги для себя, обогатиться, а неограниченному самодержцу такой мотив вряд ли можно вменить. Желая передать концессию определенному лицу, он мог руководствоваться самыми разными соображениями. Доподлинно известно лишь то, что в конечном счете Комитет министров отдал концессию вовсе не Ефимовичу, а фон Мекку, предложившему необычно дешевую по тем временам цену, и император это решение утвердил.[11] Ефимович жаловался в комитет, но безуспешно. Правда, главный цензор России Е.М. Феоктистов в мельчайших подробностях передает историю о том, как агенты фон Мекка ездили в Эмс, чтобы договориться об условиях с компаньонками Долгоруковой – Верой Шебеко и графиней Гендриковой.[12] Но эта история стала известна Феоктистову даже не из вторых, а из третьих рук.

В целом прямых документальных подтверждений этим обвинениям пока не обнаружено.[13] Обращает на себя внимание, что все подобные сведения исходят от лиц, у которых имелись основания быть недовольными государем. Так, Дельвиг принадлежал к терпящей поражение «московской партии»: он был акционером Московского купеческого банка, среди учредителей которого были все «тузы» этой партии, включая Кокорева и Рукавишникова;[14] его племянник Д.Н. Дельвиг был впоследствии городским головой Нижнего Новгорода и организатором знаменитой Всероссийской выставки 1896 г., которая стала крупнейшей демонстрацией силы московско-старообрядческой группировки.[15] Другим источником сведений о неблаговидных делах императора и Долгоруковой был шеф жандармов Шувалов, который царскую фаворитку, мягко говоря, недолюбливал.[16] Он имел зуб и на царя, неожиданно отрешившего его от должности в 1874 г., и в этом смысле тоже является довольно пристрастным свидетелем. Поэтому сведения, исходящие от таких информантов, следует воспринимать с известной долей скепсиса.

Нужно также иметь в виду, что в тот момент действовали новые правила предоставления концессий, выработанные министрами путей сообщения и финансов и утвержденные 26 декабря 1870 г. Согласно им, министр путей сообщения мог единолично выбрать того концессионера, который представлялся ему надежным.[17] Таким образом, рекомендация или приказ императора барону Дельвигу, предрешавшие выбор им концессионера, закону не противоречили, поскольку проведения конкурса закон не требовал. Важно, что затем этот выбор подлежал непременному обсуждению в Комитете министров, который не обязан был с ним соглашаться. От одного министра окончательное решение не зависело, а подкупить всех или хотя бы нескольких было нереально. Даже Долгорукова, при всем своем влиянии на царя, гарантировать единодушную поддержку министров никак не могла, а идти против явного большинства в Комитете министров монарху было крайне неудобно, и он старался этого избегать.

Во всяком случае исключительно подробный анализ концессионных дел эпохи Александра II, проведенный Н.А. Кислинским, показывает, что решения о предоставлении концессий тщательно обсуждались в Комитете министров, в Комитете железных дорог и были достаточно хорошо обоснованы. Тем не менее никак нельзя исключать, что люди, окружавшие Александра II и Долгорукову, могли пытаться торговать своим влиянием или хотя бы видимостью его; но отделить слухи от реальности еще только предстоит.

Дела интендантские

О том, как зарождались и «мультиплицировались» слухи о коррупции в «верхах», дает понятие эпизод, касающийся уже другой отрасли государственного хозяйства – интендантской. В 1875 г. нашумело дело Овсянникова, богатейшего петербургского купца, подрядчика военного ведомства, по обвинению в поджоге т.н. «мельницы Фейгина». При обыске у Овсянникова обнаружилась тетрадь с именами чиновников, которым он регулярно платил взятки. Уже известный нам барон А.И. Дельвиг пишет, что нашлись «доказательства, что многие из лиц военного ведомства получали содержание от Овсянникова. Называли, между прочим, директора канцелярии Военного министерства генерал-адъютанта Мордвинова и состоявшего при военном министре генерал-майора Аничкова. Эти слухи не могли не раздражить государя, все более и более убеждающегося, что он окружен мошенниками».[18] А.Ф. Кони, руководивший следствием по делу, подтверждает находку тетради, хотя имен не называет. Е.М. Феоктистов осторожно поддерживает слух, говоря:

«Безупречная честность Милютина (военного министра. – А.Н.) не подлежала ни малейшему сомнению, но это не мешало ему приближать к себе людей, имевших не совсем завидную репутацию. Назову, между прочим, генерала Аничкова. […] Аничкову ставили в вину его сомнительный образ действий при заключении контракта Военного министерства с Фейгиным (который был женат на дочери Краевского); по этому поводу рассказывали невероятные вещи; генерал Хрулев высказал прямо Милютину, что удивляется, каким образом держит он при себе такого человека; Дмитрий Алексеевич отвечал, что до него никогда не доходило ничего дурного об Аничкове. «Это только подтверждает, ваше высокопревосходительство, старую истину, – заметил Хрулев, – что муж всегда последний узнает о неверности своей жены». Впрочем, спешу оговориться, что я передаю здесь лишь слухи, распространенные тогда в некоторых кружках, но сам не имел, конечно, ни малейшей возможности их проверить».[19]

Однако мы такую возможность имеем, поскольку можем заглянуть в дневник Милютина и прочесть запись за 24 апреля 1875 года:

«Сегодня доклад мой был продолжителен и выходил из ряда обыкновенных. […] Я доложил Государю о ложных слухах, распущенных в городе по поводу найденного при арестовании купца Овсянникова списка интендантских чиновников, которые будто бы брали взятки от его приказчика. Действительно, в этом списке оказались почти все смотрители магазинов и даже 3 чиновника окружного интендантства; им уже предложено подать в отставку; но сплетники и злые языки выдумали, будто в этом списке оказались имена «высокопоставленных лиц», называли окружного интенданта Скворцова и генерал-адъютанта Мордвинова. Наглая эта ложь и клевета, разумеется, произвели сильное волнение в интендантской сфере и в канцелярии Военного министерства».[20]

Как видим, никакого упоминания об Аничкове. Но самое забавное, что Дельвиг приписывал коррупцию человеку, который уже давно был тяжелобольным и не при делах. Аничков скончался в феврале 1877 г., и Милютин, горько сожалея в дневнике о смерти своего бывшего сотрудника, пишет, что Аничков «последние семь лет жил в отставке, в болезненном состоянии, близком к умопомешательству».[21] Между тем контракт Овсянникова с военным ведомством был заключен в 1872 году, и получать взятки от Овсянникова душевнобольной генерал вряд ли мог; что же касается заключенного в 1867 г. контракта с Фейгиным, то непонятно, какое отношение мог иметь к нему Аничков – военный писатель и профессор, по своей должности не занимавшийся практическими вопросами. Заключение подобных контрактов было исключительной прерогативой интендантского управления. Так что Феоктистов безусловно прав только в одном – Дельвиг и подобные ему рассказывали вещи действительно невероятные. Поэтому, чтобы получить правдоподобную картину, мемуарные свидетельства того времени желательно делить на три, а еще лучше на пять.

Тем не менее интендантское ведомство действительно было язвой, постоянно грозящей обострением, как это и случилось в ходе Восточной войны 1877-1878 гг. Правительство совершенно не желало этой войны, грозившей подкосить финансы государства, едва начавшие укрепляться после многолетних усилий Рейтерна; однако оно вынуждено было ее начать под давлением общественного мнения, которое в экзальтации своей требовало оказания немедленной военной помощи братьям-славянам, уничтожаемым турками. Война, таким образом, была начата практически «с колес», без особой подготовки. Ключевым поставщиком продовольствия для армии стала выбранная без конкурса (на который все равно не было времени) одесская фирма «Товарищество Грегер, Горвиц и Коган», и военное ведомство в лице И.А. Аренса, интенданта Одесского округа, как ближайшего к театру военных действий, заключило с нею контракт. Деятельность одесских коммерсантов вызвала многочисленные нарекания, и после войны в этом разбиралась специальная комиссия. Многие подозревали, что причастные к поставкам чиновники были с ними в стачке, и эти слухи вряд ли были беспочвенными, хотя о конкретных размерах злоупотреблений судить трудно.[22] Вопрос о том, была ли в выборе главного подрядчика коррупционная составляющая (к чему склонялось общественное мнение) или же выбор просто объясняется цейтнотом, в котором оказалось русское командование, не может быть разрешен с уверенностью. Однако последнее выглядит более вероятным.[23]

Нельзя, наконец, не упомянуть и о том, что при Александре II нормой стало обязательное декларирование имущества чиновников. В регулярно издававшихся списках гражданских чинов указывались размер жалованья, все его составляющие, родовые и благоприобретенные земли (в том числе принадлежащие супруге), дома… Этот шаг был вполне беспрецедентным.[24] А в 1863 году были уничтожены винные откупа – мощнейший источник лихоимства, существовавший почти целый век (с 1767 г.). Низовая коррупция явно пошла на убыль, быстро менялась общественная мораль. Правовед А.Ф. Кистяковский, вспоминая из 1879 года нравы дореформенной России, замечает: «То, что считается теперь гнусным, было тогда даже не предосудительным».[25] В этой «переоценке» и заключался главный итог эпохи Великих реформ.

В целом это было переходное и довольно сумбурное время, когда общество перестраивалось на ходу и в нем сталкивались самые противоречивые тенденции. Коррупция начала резко убывать снизу, но увеличилась в верхних слоях. Впрочем, и там дело обстояло крайне неравномерно: в зоне серьезного риска оставались, в сущности, только интендантское ведомство, особенно в военное время, и лица, соприкасавшиеся с железнодорожными концессиями, в то время как остальные подразделения государственного механизма весьма быстро излечивались от этой болезни. В частности, судебная система приобрела ко взяточничеству такой иммунитет, о котором в прежние времена и мечтать было трудно. Оставалось лишь подавить последние очаги системной коррупции – но это было в основном сделано уже после 1881 года.

——————–
Автор – доктор права (Университет Эссекса), генеральный директор ООО «Институт прецедента».